Что такое личность (не великая, исключительная, а личность вообще, личность в достаточно массовом ее выражении), история продемонстрировала в ту же эпоху, когда миру была явлена плеяда самобытных и многосторонних ренессансных индивидуальностей. Правда, ареной этой демонстрации оказалась не столько сама культура Возрождения, сколько религиозное раннепротестантское движение XVI века. Его участники, поднявшиеся против авторитарной римско-католической церкви, обнаружили прежде неизвестную способность к самодисциплине и самопринуждению, к добровольному связыванию себя вновь выбранными нравственно-религиозными требованиями. Папскому диктату была противопоставлена не склонность к индивидуализму, а сила лично на себя возлагаемой миссии и обязанности. Упорство, выдержка, самообладание приверженцев молодого протестантизма вошли в легенду, а слова, сказанные их первым духовным вождем Мартином Лютером: «На том стою и не могу иначе» — навеки стали девизом личностно-независимого поведения. Это было началом становления исторического типа личности, которая определяет свое поведение, прислушиваясь к своему «внутреннему голосу», а не бездумно следуя указаниям и назиданиям извне.
Первое философски обобщенное изображение структуры такого поведения дал два века спустя И. Кант. «Самодисциплина», «самообладание», «способность быть господином себе самому» (вспомните пушкинское: «умейте властвовать собой…») — таковы ключевые понятия кантовского этического словаря. Но самая важная выдвинутая им категория, проливающая свет на всю проблему личности,— это автономия. Слово «автономия» имеет двоякий смысл. С одной стороны, оно означает просто независимость по отношению к чему-то. С другой стороны (буквально), автономия — это «самозаконность».
Как понимать данное выражение? Конечно, речь не идет здесь о том, что человек изобретает для себя законы: сегодня выдумывает одни, завтра подчиняется другим, словом, кодифицирует свой личный произвол, капризы и прихоти. И в этической традиции, и особенно в работах самого Канта понятие автономии (самозаконности) подразумевает добровольное возведение максимы в принцип, когда определенное правило поведения (по Канту, «максиму поступка») человек задает себе сам раз и навсегда, то есть ставит его выше своих меняющихся желаний, потребностей, пристрастий и преходящих обстоятельств, к которым надо приспосабливаться.
С этого возведения максимы в принцип и начинается устойчивая стратегия индивидуального поведения, отличающая личность от такого единичного субъекта, который, по словам Канта, «мечется туда и сюда, подобно туче комаров», подчиняясь то собственной склонности, то «силе обстоятельств», то давлению власти. Последнее особенно существенно. Закон, который индивид дал себе сам, может прийти в противоречие с внешними властными предписаниями и распоряжениями. И тогда «мой» закон противостоит «чужому» указу и диктату. Причем сила этого противостояния куда больше, чем сила частного интереса, отличающего человека как индивида. Нет таких интересов, желаний, таких материальных личных влечений, которые не отступили бы, когда человеку достоверно известно, что их удовлетворение обернется гибелью. А вот о принципах этого не скажешь. Принципы соблюдаются при всех условиях, а значит, даже тогда, когда их выполнение карается смертью.
Какое правило человек может возвести в принцип? Абстрактно говоря, любое. Однако на роль принципов, застрахованных от пересмотра, соблюдаемых не просто из упрямства, а по глубокому и все упрочивающемуся личному убеждению, могут претендовать далеко не все правила, а лишь те, которые поддаются нормативному обобщению. Вот почему рядом с требованием «дай себе закон» Кант ставит другое, важнейшее для его этики: «Поступай так, чтобы максима твоего поведения во всякое время могла бы быть и нормой всеобщего законодательства».
Но существует только один род общезначимых норм, действительных для всех времен. Это простейшие требования нравственности, такие, как «не лги», «не воруй», «не чини насилия». Их-то человек и должен прежде всего возвести в свой собственный безусловный императив поведения. Лишь на этом нравственном базисе может утвердиться личностная независимость индивида, развиться его умение «властвовать собой», строить свою жизнь как осмысленное, преемственно-последовательное «поступание».
Не останавливаясь на противоречиях, которые содержало кантовское учение, акцентируем внимание на том, в чем Кант оказался прав в общечеловеческом смысле, что было его настоящим философским открытием, значимым для наших дней не меньше, а даже, возможно, и больше, чем для его времени.
Не может быть нигилистической и аморальной независимости от общества. Свобода от произвольных социальных ограничений достигается только за счет нравственного самоограничения. Лишь тот, у кого есть принципы, способен к независимому целеполаганию. Только на основе последнего возможна подлинная целесообразность действий, то есть устойчивая жизненная стратегия. Нет ничего более чуждого индивидуальной независимости, чем безответственность. Нет ничего более пагубного для личностной целостности, чем беспринципность.
В конце XIX века французский социолог Э. Дюркгейм в работе «Самоубийство» обратил внимание на то, что расчетам с жизнью, как правило, предшествует «аномия» (буквально «беззаконность», «безнормность») — состояние, когда для человека ничто не свято и не обязательно. Но еще до Дюркгейма зависимость эта была богато документирована художественной литературой. Вспомните, как оканчивает жизнь персонаж Ф. М. Достоевского Ставрогин, глубокую мизантропию Анны Карениной накануне самоубийства. «И бежа удавился» — так говорит Евангелие о конце Иуды Искариота, убившего принципы и предавшего врагам учителя своего. Даже тридцать сребреников, назначенных за предательство, потеряли в глазах Иуды всякую ценность и интерес: перед смертью он бросил их в лицо жрецам-плательщикам. Аномия, а за нею полная апатия и — бегство в смерть!
Жизнеспособность животного инстинктивно непроизвольна. Жизнеспособность человека покоится на воле к жизни и предполагает постоянное личностное усилие. Простейшей, исходной формой этого усилия является свободное подчинение общечеловеческим нравственным запретам, зрелой и развитой — работа по определению смысла жизни, по созданию и поддержанию известного целостного представления о желаемом, должном и ценном, которое достоверно для данной конкретной личности и одушевляет, оживотворяет ее в качестве значимой «сверхзадачи».
Остановимся здесь лишь на тех ее аспектах, которые существенны для социальной ориентации личности. Начнем с того, что смысл жизни по сути своей «сверхпрагматичен»: он связан с вопросом «ради чего жить», а не с вопросом о том, как поддерживать жизнь и приносить практический эффект.
Поиски смысла жизни можно определить как процесс расширяющейся морально-практической ориентации личности. Все начинается с простейших нравственных альтернатив, с определения того, чего «здесь и теперь» категорически нельзя делать (соответственно — нельзя не делать). Добровольно возлагая на себя известные обязанности, личность становится убежденным исполнителем той или иной общественной роли.
Но роль эта не единична, ибо многие другие люди движимы аналогичными индивидуальными устремлениями. Так личная ситуация приобретает более широкое социальное значение — исторического контекста, в котором находится определенная социальная группа. У человека появляется интерес к общественным отношениям и закономерностям, к глобальным проблемам и общим перспективам развития человечества, причем интерес не досужий, а действительно живой, нравственно выстраданный. Встает вопрос о вплетении личной биографической нити в историческую ткань своего народа, человечества в целом.
