Понятие жизни использовалось также для построения новой картины мира, связанной с первыми шагами неклассической науки. Поиски единства мира на рубеже столетий как бы начинались вновь. Идеализм классического миропонимания с лежащим в его основе принципом тождества, или абсолютной однородности, бытия и мышления в нашем веке подвергся резкой и оправданной критике. Однако мыслительные привычки такого отождествления природного и духовного отнюдь не преодолевались. Ведь и в новых концепциях за основу были взяты различные духовные элементы — и им тоже подчиняли или, по крайней мере, уподобляли все, что существует в мире вне и независимо от человека. На этом пути идеализм не преодолевался — лишь менялась идеалистическая форма. Однако за идеалистической формой в XX веке, как и в наиболее глубоких концепциях классической мысли, подчас пролагали себе дорогу перспективные идеи.
В начале века в Европе приобрело большую популярность учение французского философа Л. Бергсона (1859 — 1941), которого относят к направлению, условно именуемому «философией жизни» (к нему также причисляют уже упоминавшихся Ф. Ницше, О. Шпенглера, В. Дильтея (1833 — 1911), Г. Зиммеля (1858 — 1918). Понятие «жизнь» играло в его философии немалую роль, оставаясь, впрочем, не менее расплывчатым, чем у Ф. Ницше или О. Шпенглера. И А. Бергсон был склонен «внедрять» в мир те элементы духовного опыта, которые его более всего интересовали,— некое полуинстинктивное сознание, стоящее на грани с «бессознательным духом». Но главное в его концепции — стремление построить картину мира, которая по-новому объясняла бы эволюцию природы и развитие человека, их единство.
А. Бергсон подвергал критике мистифицированный безличный «разум», в котором философы прошлого нередко усматривали источник и двигатель развития природы. Однако концепция самого Бергсона сохраняла раскол материи и жизни. Жизнь устремлена «вверх», материя— «вниз». «Материя», отождествляемая лишь с прерывностью, пространством, миром «твердых тел», оказывает, по Бергсону, сопротивление жизни и становлению. Правда, человек довольно успешно приспособился к миру материи, причем средством приспособления Бергсон считает именно интеллект (разумное и рассудочное познание, достигающее высших форм в физико-математических науках и их методах).
Интеллект разлагает целостность мира на тела, тела — на элементы и т. д., а затем конструирует из них искусственные единства. Мир и даже его движение «схватываются» интеллектом — но примерно так, как в кинематографе, где естественное течение жизни заменяется искусственным с помощью движения кинопленки, состоящей из отдельных мертвых кадров. Интеллект удерживает сходное, повторяющееся, общее. Ценою утраты уникального, неповторимого он обретает способность предвидеть аналогичные процессы в будущем.
«Жизнь» Бергсон отождествляет с целостностью, континуумом (непрерывностью), потоком, необратимым становлением, в котором порождается и сохраняется уникальное, неповторимое в природе. К этой непрерывной и необратимой целостности более всего приспособлено, по Бергсону, целостное же и непосредственное духовное освоение мира с его формами — инстинктом, интуицией. Итак, А. Бергсон отдает пальму первенства «жизни», понимая под ней непрерывное творческое становление. Материя, пусть и оказывая «сопротивление», все же подчиняется жизни, благодаря чему эволюция мира, природы становится «творческой эволюцией». В результате мир в изображении А. Бергсона предстает как единый, непрерывно и необратимо развивающийся, спонтанно и «творчески» рождающий новые и новые формы.
Отношение к концепции А. Бергсона в XX веке было двояким. Противопоставление материи и жизни, упор лишь на процессы становления, разделение пространства и времени — эти черты бергсоновского понимания мира вызывали небезосновательные нарекания со стороны части философов и ученых. Другие ученые и философы высоко оценили динамизм картины мира у Бергсона и особый интерес философа к проблеме возникновения нового в природе.
Н. Винер в «Кибернетике» связал концепцию А. Бергсона с некоторыми поворотными моментами в развитии науки XX века. «…Переход от ньютонова обратимого времени к гиббсову необратимому получил философские отклики. Бергсон подчеркнул различие между обратимым временем физики, в котором не случается ничего нового, и необратимым временем эволюции в биологии, в котором всегда имеется что-то новое».
Одна из глав «Кибернетики» Винера называлась «Ньютоново и бергсоново время».
Имелось в виду то, что Л. Бергсон одним из первых в философии XX века сделал предметом исследования специфику времени, переживаемого человеком как живым организмом, сознательным существом. Такое «субъективное» время — необратимое, текущее целостным потоком, емкое — он назвал «длительностью». И высказал предположение, в немалой степени созвучное теории относительности: из создаваемого человеком образа времени, из понимания времени мира (объективного времени) нельзя «вычесть» влияние длительности. Интеллект, отмечал Бергсон, склонен рассматривать время по аналогии с пространством, разлагая его на отдельные моменты, а потом слагая время из «омертвленных» единиц, приписываемых самому миру. Преодолеть эту ограниченность, по Бергсону, под силу только интуиции: она позволяет освоить специфику времени как целостного потока, включенного в необратимую человеческую жизнь, понять его именно как длительность. Бергсона особо интересовали и были им достаточно глубоко рассмотрены такие механизмы сознания, как, например, память, благодаря которой возможно оживление уже утраченного времени и предвосхищение будущего. Понимание времени А. Бергсоном оказало немалое влияние на всю философскую мысль нашего времени.
Итак, философия XX века осуществляет прорыв к более динамичной картине мира. Критика интеллекта, критика науки, осуществляемая философией жизни и другими направлениями, способствовала более трезвому осознанию того, что рационально-рассудочные способы познания — при всех их преимуществах, которые так или иначе признавались А. Бергсоном, О. Шпенглером, В. Дильтеем,— должны быть реалистически осознаны в их ограниченностях и в их соотношении со всем многообразием неоднородной психической, духовной жизни человека. Но усвоение и развитие в целом перспективных идей, подобных «творческой эволюции» А. Бергсона, в значительной степени осложнялось тем, что они выступали в сплаве с идеалистическими предпосылками, выводами, доводами. К тому же противоречивое философское движение, связанное с критикой культа разума, с обоснованием прав, возможностей, специфики нерационального, не существовало вне общества и его культуры. Напротив, философия жизни получила огромный общественный резонанс. Читатели и почитатели были людьми разной ориентации. И неудивительно, что из А. Шопенгауэра, Ф. Ницше, А. Бергсона, О. Шпенглера они «вычитывали» разное. Так, во Франции через бергсонианство прошли известные писатели, художники, общественные деятели. Одни увидели в концепции «творческой эволюции» А. Бергсона мировоззренческое обоснование активной социальной позиции личности. Другие услышали в ней призыв к изучению многомерности человеческого духа философскими и художественными средствами. (Например, крупнейший писатель XX века М. Пруст развил бергсоновы идеи длительности, памяти, глубоко осмыслив — и в социально-нравственном, и в философском плане — проблему поисков человеком и человечеством «утраченного времени».) Но были и есть сегодня такие читатели философских книг, которые в критическом анализе интеллекта, науки слышат только антиинтеллектуалистские мотивы.
Мы видим, что проблема нерациональных форм духа, психики играет в философии XX века не менее фундаментальную роль, чем вопрос о разуме в классической мысли. Нерациональное и размышления над ним — опосредующее звено в построении новой картины мира. Избираются различные (наряду с интуицией и инстинктом) формы нерационального, в частности ощущения, чтобы «навести мосты» между природой и человеком, между естествознанием и философией.
